Киони.
Стихи.
Сад.
Грушевый сад.
Ветки свисают, дремы полны,
сад - тишины.
Сад тишины.
Танцы смешные эльфов и фей
между ветвей.
Между ветвей
День розовеет. Луч наяву
лег на траву.
Лег на траву,
Ветку кривую рогом подпер
единорог.
Грозно навис рог.
Темный блеснул взор.
Был, но ушел - скок!
Только мелькнул бок.
Камень у ног,
яшмы осколок. Это мой клад -
грушевый сад.
Сумеречный пейзаж.(Ожившая картина.)
Под темным лаком небосвода,
окрестность криком огласив,
носились птицы; год от года
их сонмы отражал залив.
И карлик ехал от залива
туда, где поросль чахла криво.
Там Осень веткам оголенным
другой показывала рай:
под деревом вечнозеленым
таился белый горностай.
И лилии волшебным кругом
в траве теснились друг за другом.
Уж стены замка были близки -
остатки славы, птиц приют.
У камня скомканной записки
белел таинственный лоскут.
Щенок там лаял, охраняя
следы заброшенного рая.
И рыцарь, меч из ножен вынув,
спокойствием не втянут в плен,
смотрел на замковых павлинов,
гуляющих в проломах стен.
А с неба пепла и раздора
сходила бледная Аврора.
Нарцисс.
Кончалась ночь. И он над руслом черным
сливался с отраженьем непокорным.
Простертое беспомощное тело
во мраке умоляюще белело.
Все вздохи им потрачены на эхо.
Поверхность вод - ты счастье иль помеха?
Он поглощен решением загадки,
но отраженье с ним играет в прятки.
Кого сейчас свести с ума смогли бы
окоченевших рук и ног изгибы,
рассыпанные по зеркальной глади
намокшие и спутанные пряди?
Душа ушла с последнего привала.
До смертных снов вода зацеловала.
И жизнь, что всех чудесней и короче,
закончилась к рассвету этой ночи.
Дерево.
Из-под дождя смотрю в твое окно.
Я - дерево. Мне зябко и темно.
С моих ветвей, с бугристого нароста
течет вода. Быть деревом непросто.
Я старше с каждым годом. Все упорней,
все глубже в землю втискивал я корни,
и много пережитых гроз отвел
мой бурый, мой потрескавшийся ствол.
И ветер теребил со злым участьем
меня, больного страхом и несчастьем.
Когда я не был дряхлым? О, давно.
Я дерево. Мне зябко и темно.
Водопад.
К скалам, твердым и суровым,
Без преград
Улетает с диким ревом
Водопад.
В белых клочьях пены - скалы,
Валуны,
И врывается в провалы
Муть волны.
Через камни, сквозь пролеты,
Все быстрей
Мчится, вьет водовороты
У камней
И клокочет в котловане,
А вдали
В синеватой мгле, в тумане -
Край земли.
Властно, разом подхватила,
Как волна,
Подняла и закружила
Крутизна...
* * *
Здесь, где сцепленье ветвей,
небо сквозило в просветах.
Ранний закат розовей;
проще забыть о запретах.
Осень моя! Вдалеке...
Это - крушенье устоев.
Плач на чужом языке,
плач об уходе героев.
Так ожиданье заря
на одиночество множит.
Значит, тоска октября
сердце опять растревожит.
Браслет.
Взгляните! На запястье мне надет
серебряный причудливый браслет.
Он так тяжел, но звякает маняще
и просит, чтоб его носили чаще.
С руки на мир он смотрит свысока.
Люби его, служи ему рука!
Носи его, от зла оберегая,
чтоб не взяла его рука другая.
Будь предана ему, но не наскучь:
как истинное счастье, он колюч.
Бог нерожденных.
В дубовых сучьях небосклон
(луне надежная подпорка).
Бог нерожденных взят в полон
и почивает в царстве Орка,
где лица неживых людей
темней осенних желудей.
Пусты глубины декабря
и накануне Сатурналий.
Но древний страж календаря
зовет луной из мрачных далей,
и половина всех смертей -
лишь не-рождение детей.
Зачем декабрь и смерть - друзья?
Зачем луна в ночи двурога?
Загадочность небытия -
в двуличности луны и бога.
Пусть будет добрым наш почин:
декабрь - слияние личин.
Одинокий клен багрян.
Как привычна пустота нам!
Листья падают в туман...
В крике осени нежданном -
равнодушие к смертям,
равнодушие к обманам.
Этим вечным октябрям
мы поверили,как яви.
Этот путь в тумане - прям.
Вверх - и под ногами гравий.
Ждет небесная река
(это выход к переправе);
Мы взглянули: как узка,
как резки ее порывы!
Клен роняет свысока
сквозь холодные отливы
листья, что алее ран.
Сквозь прозрачные извивы
листья падают в туман.
* * *
Куда я руку протяну
и где вступлю на крутизну?
Не там ли я, где трав моря,
где ожиданье диких трав,
где искаженная заря
и ветер в поисках забав?
Нет, дальше. Сходятся стада
на свой вечерний водопой,
где безымянная гряда
с едва заметною тропой.
Оставь заботы пастуху;
тропа - и солнце наверху.
За каждым из больших камней,
за каждой травкою сухой.
Кровавый свет его лучей
уже над пропастью самой...
Но где кончается гряда,
по крутизне пройду - туда!
Инцест.
У скользких глыб, средь мутного тумана,
под шум воды они проснулись рано.
С усталой тихой радостью к утру
там брат ласкал, не думая, сестру.
За краденое счастье ждет расплата,
и с ужасом она узнала брата.
Когда ж рассвет метнулся огоньком,
по снегу убежала босиком.
И сосны отвернулись молчаливо,
когда она застыла у обрыва.
Напрасно звал отчаянную брат -
она уже летела в водопад.
Тринадцать строк.
Когда в душе мучительный разлад
и жизнь скупа на праздники, как скряга, -
я в лес иду; там солнце, как летяга,
проворное, там дерево мне брат.
Смыкаются ряды лесных громад
над склонами глубокого оврага;
на корни со стволов стекает влага...
Пылает, как лесной пожар, закат
Над горизонтом у неровной кромки:
он долго догорает сквозь потемки
(так мы сгораем в безднах бытия),
и различимей в темноте негромкий,
но чистый зов бегущего ручья.
* * *
Золотясь и роясь, из сиянья и слез
за окном родилась перекличка берез.
Легкой грусти налет. Это солнца уход.
Это солнце плетет перезвоны из нот.
Не хочу перемен! Сквозь сплетенье ветвей,
Сквозь узорчатый плен - слабый проблеск лучей.
Неизменного нет. Не окончен рассказ.
Это солнечный свет в мягкой хвое угас.
Карелия
Нет, не жизнь, а околесица!
Колесишь по ней кругом.
Только не проходит месяца,
чтоб не вспомнить о другом.
Забываю передряги я,
и картина все ясней.
Все мне чудится в ней магия -
древних слов? начальных дней?
Сумерки (еще несмелыми
отразившись в этот миг)
навалились на карелами
заселенный материк.
И уже печаль отринута,
и в тумане голубом
солнце в воду опрокинуто
вечным розовым столпом.
* * *
На фоне фиолетового дыма
небес, где тайна розовых теней,
так одиноко, так необозримо
проходят дни. Их много, этих дней.
Я на закате ухожу из дома,
где в пустоту глядит мое окно,
и все твержу, что кем-то я ведома,
но что назад вернуться суждено.
Из сердца моего покой был вынут,
а просто так покоя не найдешь.
И я уйду. И будет дом покинут,
и будет веток сумеречных дрожь.
...И я вернусь. Покорно и устало,
в своей душе обиду затая.
Окажется ли так, что я искала -
нет, не покой... лишь тень небытия?
Они очнулись в комнате без стен,
легко соприкасаясь головами.
Деревья шелестели рукавами,
и грязь с водою поровну - взамен
паркета - колыхалась у колен...
Очнувшиеся были божествами.
И, обменявшись тихими словами,
они тогда покинули свой плен.
...А с высоты, под клекот журавлиный,
леса краснели кленом и рябиной,
бугрясь над позвоночниками гор.
И солнце - брызнет светом, только троньте! -
вставало с высоты на горизонте
и ярко-желтым делало простор.
МУЗЫКА.
Ночь разбивала зеркала.
Не дочитав главы романа,
в уютной кухне у стола
он слушал голос фортепьяно.
Казался чуждым каждый звук,
казался никому не нужным.
И даже он подумал вдруг,
что это дождь стучит по лужам.
Он безысходность созерцал
и листьев нищую рванину,
и ночь стояла без лица,
и музыка дышала в спину
и, будто огненным хлыстом,
чертила ряд горящих полос,
и было больно, а потом
у музыки сорвался голос.
И проклиная, и молясь,
он бросил вслушиваться вскоре.
Несло по улицам, как грязь,
его отчаянное горе.
За сердце взявшись, он упал,
упал на кухне прямо на пол.
И ветер форточку трепал,
а дождь паркет ему закапал.
Ему ж казалось, он в лесу,
что полон листьев и закатов;
их ветки держат на весу,
небесный купол запечатав.
Ему подсказывал мотив,
что суть мы сами выбираем,
что путь, ведущий на обрыв,
не обрывается за краем.
И он ступил на этот путь,
где солнце светит неотвязно.
И он ступил, боясь вздохнуть, -
и было все не понапрасну.
А ветер, тело холодя,
ему в окне стекло раскокал,
и струйки черные дождя
омыли все осколки стекол.
А ночь по улицам плыла
под горький голос фортепьяно,
ища другие зеркала
среди холодного тумана.
В Аид спускаюсь я ущельями,
зову тебя, моя душа.
И ласточки над асфоделями
летают, крыльями шурша.
Вдали остались море синее
и купол неба голубой.
Иду тропинкой к Прозерпине я -
иду, мой милый, за тобой.
В Аиде нет ни тьмы, ни плесени
леса густы и высоки.
И есть ручьи - но только здесь они
текут из огненной реки.
Бреду я чащами прохладными,
где свет неярок с высоты.
Тропинки радужными пятнами
уводят в жесткие кусты.
И ничего, что чувства выжжены,
как имя в памяти твое.
Тебя найду у старой хижины -
и в ней устроюсь на жилье.
Унылым уродцем, свеченью в ущерб,
к туманному краю приблизился серп.
Но дрогнул под ним неустойчивый трап,
и он повалился с уступа - в ухаб.
Он рухнул в ухаб, словно съехал кривей,
запнувшись, увяз в самой гуще ветвей,
угрюмо насупился, словно упырь,
и крепко вцепился в небесную ширь.
Уперся - и сжался, повис на краю,
из шаткой ловушки грозя бытию.
Забрезжило утро - но там, где заря,
упорно мелькает оскал упыря.
РИТУАЛ
Чем длительней, тем повседневней
привычек пассивная власть.
За чашкой, как фениксы, древней
заботам позволим пропасть.
О синяя чашка! Как ярко
в овал твоего ободка
сквозь пар заструилась заварка,
плескаясь среди кипятка!
Вот так - мы "хотим", мы "не против",
за чаем любезно добры,
и, к чаю себя приохотив,
встречаем иные миры.
Сердца утомленнее бьются,
и внятней лучей разговор,
взлетающих с краешка блюдца
на губы и с губ - на фарфор...
Таким, отраженье качая
и ложечки грея металл,
заманчивой чашкою чая
пред нами предстал ритуал.
ДЕМИУРГ - ЧЕЛОВЕКУ
Твой поезд мчится напролом,
ты неизвестностью измаян.
Мелькает мрак лесных окраин
за занавеской и стеклом.
Колеса, с сердцем вразнобой,
звенят, спеша последним рейсом,
и полоснул закат по рельсам
в опасной близости с тобой.
Ты спишь? - Не спи. Очнись и встань!
Я твой покой легко нарушу.
Вези в лесную глухомань
теперь распоротую душу.
Тебе я власть и силу дам,
ты превратишь весь мир в театр.
Лишь в хаос не гляди, как в кратер,
когда погибнуть можешь там, -
и жизни, отнятой у сна,
ты подберешь эпитет емкий.
Тогда в еловые потемки
сугробом кинется луна.
Вот только смысла не ищи,
его не ведает Природа -
в тебя звездою с небосвода
метнет, как камнем из пращи.
Опять рассвет за дровяным сараем -
далек, суров.
И печке мы все больше доверяем
и больше тратим дров.
А ты, дитя, глядишь на вышки леса,
на воду подо льдом,
не понимая, - и без интереса
дрова уносишь в дом.
Тебе шесть лет, и ты еще ребенок
и с бабушкой опять,
и осень над тобой молчит спросонок -
ее ль понять?
У печки, где, углями пламенея,
журчит тепло,
ждет бабушка, и чай вы пьете с нею,
случайностям назло.
О вечности рождается надежда -
лишь на беду.
Хоть на тебе осенняя одежда,
в ней холодно в саду.
Беги, дитя! Тогда в веселье грубом
бросает ветер с рук...
Ну что же ты? Зачем под старым дубом
застыла вдруг?
Ты видишь это - бочку с мертвой белкой;
вода черна.
Вода заколыхалась дрожью мелкой,
бездонна глубина.
Над рыжим тельцем в массе бурых листьев,
дитя, твой голос тих.
Смотри на белку; смерть, глаза очистив,
прошла сквозь них.
Скажи теперь не плача, шестилетка,
ты поняла?
Одна на высоте сломалась ветка,
и белка умерла.
Случайности и времени закрутка
сложили этот час.
Смерть не жестока. Но от смерти жутко
еще не раз.
слишком весело грустно без цели бредешь по
асфальту
ты наверно находка для тех Арион и Орфей
для поэмы зарю ты готова разрезать на смальту
и ботинки забросить на небо что выше ветвей
вот позорище эта поэма не выдержит сердце
всех бранила и била с издевкой кричала навзрыд
в водку ссыпав табак все смешала с остатками
перца
и пила но еще не ложилась не бредит стихами не
спит
да и муза не то между вами ни ave ни vale
но хватает за руку и дерзко хохочет в пути
ты ведь любишь людей как бы там на тебя ни плевали
ей плевать и на них посмотри ты как небо почти
это глупо ходить по всему для тебя дорогому
не оставив поэмам поэм и себе ничего
и не надо кому это надо кому-то другому
может это Любовь может Злоба а может Рембо
КАКОФОНИЯ
подвывая рыдать и барахтаться в жиже
обреченные взоры в небесную пасть
по душе вызывающе бледной и рыжей
я тоскую до судорог надо украсть
о душа отчего мы так долго не грезили
голодали взаимно и каждый прощен
ведь не ради Добра и не ради Поэзии
и не ради Любви но зачем-то еще
ты не ждешь от меня ни поэмы ни писем
и бессильно слежу я за сменой гримас
ты твердишь мы страданием нежность возвысим
только слезы текут из зажмуренных глаз
как мне вынести этот мучительный трепет
эту Смерть что появится хамски грубя
и на нежный твой рот поцелуев налепит
и холодной рукой заласкает тебя
это чувство мое к сумасшествию близкое
им я вдребезги бога и мир разнесу
но тебя изумленно в объятиях тиская
удержу удержу удержу на весу
Оставьте пожалуйста отзыв.
